Валерий михайлович зощенко
Звонят Михаилу Михайловичу из Союза писателей и официальным тоном просят его явиться к такому-то часу. Возбужденный, с горящими глазами Рубашкин сел на место. Но интересней другое — «раздражал» ли он себя сам, хотелось ли ему сменить надоевшую маску «холодного красавца»?
Оказалось, что можно вот так же по-художнически писать… Что? Это не совсем рассказы. Это больше, чем просто мемуары. Иногда это вообще несколько строк. Все это весело и пронзительно интересно. И я бы еще сказал, лирично. Но обозначить жанр писаний моего друга не берусь. Да, я не знаю, как обозначить этот жанр, но я знаю, на что это более всего похоже.
На рисунки Пушкина. Так же как поэт на полях рукописи задумчиво и легко чертит полет ведьмы, профиль красавицы, случку чертей или автопортрет, художник на полях своей памяти задумчиво и легко чертит заметки, истории, портреты.
Собранные вместе, они создают легкую, веселую, добрую повесть о жизни. Лев Лосев. Всего один раз в жизни видел я Михаила Михайловича Зощенко. Веру Владимировну видел тоже только один раз: так и не собрался к ней, несмотря на ее приглашения. Несколько раз говорил с ней по телефону, расплывчато договаривался о встрече.
Ни разу не пришлось видеть Валерия Михайловича, единственного сына писателя, зато пришлось много слышать о его неудачно сложившейся жизни. В прошлом году Валерия Михайловича не стало. Зато буквально на днях я увидел внука Михаила Зощенко. Судьба привела нас с женой в этот день в Союз писателей, мы решили после суетного дня попить кофе.
При входе бросилось глаза объявление:. Посидев полчаса в кафе, мы отправились в зал. Он был неполный. Мольберт с большой фотографией молодого Зощенко, на лице печальная улыбка, под портретом красные тюльпаны. Многих из тех, кто был объявлен в афише, в президиуме нет.
Нет писателя Меттера, нет Лидии Александровны Чаловой.
На председательском месте критик Дмитрий Молдавский, слева от него, рядом с портретом, неизвестный мне интеллигентного вида пожилой опрятный человек в очках. Справа не сидит, а восседает, с военной выправкой и седой коротко стриженой головой писатель Петр Капица, однофамилец нобелевского лауреата. Рядом с ним благодушный толстяк с длинными в скобку темными волосами, за ним тоже статью не подкачавший писатель Владимир Кавторин.
Встает председатель, просит прощения за неполный президиум, предлагает занять пустующие места тем, кто хотел бы выступить. Из зала решительно проходит критик Александр Рубашкин, он приехал прямо с похорон Игнатия Дворецкого на Комаровском кладбище. Что же нам говорить о Зощенко? Я требую, чтобы наконец было отменено позорное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»!
Зал зааплодировал. Возбужденный, с горящими глазами Рубашкин сел на место. Председатель сообщил, что сейчас выступит капитан второго ранга Михаил Валерьевич Зощенко, внук писателя. Никого в форме в президиуме не было, я ожидал, что капитан выйдет из зала, но внуком Зощенко оказался человек, похожий на Кавторина. Даже интересно получилось: кавторанг — двойник Кавторина.
Да, именно этот, с длинными скобкой волосами толстый человек совершенно невоенного вида и оказался внуком Михаила Зощенко. Он неторопливо поднялся на трибуну и с ходу начал отвечать на вопрос из зала. Речь зашла о будущем квартиры Зощенко. В ней должен быть музей. Внук начал с того, что у него есть в районе Московского проспекта квартира, он ее сдаст, а сам переедет на канал Грибоедова в квартиру деда, поселится в одной из двух комнат, оставив в неприкосновенности кабинет писателя.
Внук превратится как бы в смотрителя музея, в придаток к этой квартире. Было видно, что такая перемена жизненных обстоятельств заботит Михаила Валерьевича и что идет он на нее ради своего деда. Это единственное условие, при котором можно сохранить квартиру Зощенко. Получалось, что память о Михаиле Зощенко, классике нашей литературы, дело сугубо приватное, личная забота потомка.
По мере того как выступающий углублялся в проблему создания мемориального музея и в связанные с этим неурядицы, вместо творческого юбилейного вечера получалась какая-то нелепая история, какое-то разбирательство на жилищной комиссии.
По неведомым законам жизненной драматургии вся эта ситуация начинала обретать черты коммунального фарса, жанра, в котором так любил творить юбиляр. Как будто сам Михаил Михайлович со своего мольберта руководит этим «мероприятием», придавая ходу событий горьковато смешные интонации. Участники вечера словно превращались в персонажей его человеческой комедии — и выступающий с трибуны внук великого деда, и те, кто собрались за столом президиума. Мы, сидящие в зале люди, да и сам зал со своим роскошным лепным потолком, с задумчивыми купидонами, с креслами цвета слоновой кости, со столом президиума и трибуной, как нельзя лучше подходили к этому спектаклю.
Все это происходило в том самом зале, где сорок лет назад клеймили юбиляра перед такими же, как мы, обывателями. Внук своего многострадального деда стоял на трибуне, видно было, что он волнуется, речь его звучит сбивчиво. Видимо, он думал, что его выступление перед собравшейся общественностью поможет разрешить проблемы с созданием музея, но большинство как-то не прониклось к нему сочувствием.
Он руководил там, простите, художественной самодеятельностью et cetera, et cetera … А когда, простите, умер мой дедушка, добрые люди с завода «Электросила» организовали оградку на дедушкину могилку, а дальний родственник из Белоруссии, извините, установил ее и спаял.
А сюда — выступающий обвел взглядом зал и президиум — мы и не обращались. Потому что знали, что нам ответят. В зале недовольно зашикали, кто-то возмущенно выкрикнул:. Председатель занервничал, чувствуя свою ответственность за проведение вечера:. А Миша и говорил по существу. Он говорил о наболевшем. Внук продолжал о квартире, о смерти отца, о каком-то белом мебельном гарнитуре, о бабушке Вере Владимировне. Он старался держаться независимо и имел на это право. Внук говорил о том, что его волнует, а дед смотрел на все происходящее с другого конца сцены со своего мольберта, печально улыбался, и молчание это соединялось с торжественным молчанием красных тюльпанов.
Конец лета сорок первого года. Издалека доносится тихий равномерный гул. Это стреляют пушки. Через несколько дней я покину Ленинград вместе со своей матерью.
Мне семь с половиной лет. Отца своего я увижу нескоро. В эти последние летние дни он уже видимо где-то там, откуда слышны пушки. Он в ополчении, ушел добровольцем в первые дни войны. Я с матерью должен отправляться в Куйбышев к дальним родственникам, бабушка, мать отца, решила остаться в Ленинграде, не могла она бросить своего «Василеньку», ее мы больше никогда не увидим, она умрет в первую блокадную зиму.
А сейчас август, жаркий день, оба окна распахнуты на Столярный переулок, на кафельной печке в глубине нашей мрачноватой комнаты солнечные блики. Так неудачно получилось, что я заболел. Лежу на черном кожаном диване. Спинка в черных кожаных кнопочках, от нее приятно пахнет, а меня сильно жгут горчичники, мне их хочется снять, но еще не время, нужно еще потерпеть, нужно обязательно вылечиться перед отъездом, впереди дорога в незнакомый город на реке Волге.
В комнате я и мама. Из открытых окон нашего бельэтажа слышны шаги, голоса прохожих, незатихающий гул канонады. Горчичники неимоверно жгут мое тело, и, чтобы я терпел, мама читает вслух смешные рассказы. Среди них, помню, был рассказ про няньку , которая ходила с грудным ребенком и выдавала себя за нищенку. Я смеюсь, забываю про горчичники и с благодарностью смотрю снизу на книгу в материнских руках. Желтая коленкоровая обложка и сверху зеленые буквы.
Я уже умел различать письменный почерк: «Мих. Но тогда я еще не знал, что Мих. Зощенко станет моим любимым писателем…. Через четыре с половиной года мы вернулись в Ленинград после эвакуационных скитаний. Среди родных вещей в родной квартире я наткнулся на этот желтенький томик с зеленым росчерком. Вскоре почти все содержание книги я знал наизусть и с большим удовольствием читал на большой коммунальной кухне нашим соседям, а в школе своим друзьям. Я не расставался с книжкой.
Кроме рассказов там была еще повесть о Мишеле Синягине. Мне тогда она казалась каким-то исключением из правил. Меня удивляло, почему она не такая смешная, как рассказы. Строгий отец моего квартирного друга Алика, желчный инженер-электрик, не одобрял писателя Зощенко и моих чтений вслух. Часто он бесцеремонно вторгался в них:.
Марш домой делать уроки. Это от него я услышал осенью сорок шестого хлестнувшую меня фразу. Отец Алика сидел на венском стуле с газетой в руках. Мои чтения на кухне прекратились.
Мне было горько, что мой любимый писатель позволил себе написать какой-то вредный рассказ. Я даже не сомневался, что рассказ действительно вредный и досадовал на Михаила Зощенко, как же он мог?! Но только я раскрывал книгу, толки о всесоюзном постановлении сразу забывались.
Помню уроки литературы. Учительница чеканным голосом читает нам, детям, о пошляке и хулигане Зощенко, о каких-то альковных стихах блудницы Ахматовой и о неизвестном нам Хазине, надругавшимся над Пушкиным. Мы, как попугаи, выучивали это и повторяли у доски. Помню своих школьных товарищей, большинство из них разделяло официальное мнение о Зощенко. В читаемых мною рассказах они не находили ничего путного.
Помню, как кто-то из учителей заметил у меня книгу, и это чуть не кончилось моим исключением из школы. Но один раз я увидел Михаила Зощенко совсем рядом с собой. Этот было в Театре комедии на каком-то просмотре мо е детство прошло в акимовском театре — там моя мама работала бутафором.
И я увидел печального худенького человека, одиноко стоящего в сутолоке среди нарядно одетой публики. После большого перерыва имя Михаила Зощенко все же появилось в печати: в его переводе вышла повесть финского писателя Майю Лассила «За спичками».
Потом я прочитал какой-то его не очень смешной рассказ в «Крокодиле». Помню, с какой горечью читал я этот рассказ, будто написанный под нравственной пыткой…. Я студент.
Со мной на курсе учится Голявкин, будущий известный писатель. Он всех ловит в узких академических коридорах, зажимает в угол и энергично читает свой очередной короткий рассказ. Разнесся слух, что Голявкин был у Зощенко, читал ему свои вещи и что Зощенко дал им высокую оценку. Затем выход первого после постановления сорок шестого года сборника рассказов, последнего прижизненного издания.
Это уже был не тот Зощенко, почти все рассказы были приведены в порядок, который устраивал людей, отвечающих за рискованный поступок — выпу ск в св ет книги «пошляка и хулигана». Целые фразы были выкинуты из рассказов. Многие были заменены, причем легко можно себе представить эту авторскую работу с редактором. Еще горше — если с самим собой:.
Как это тогда-то проскочило? Этим мы поставим под угрозу вообще выход сборника Михаил Михайлович соглашался, ведь — кто бы мог подумать! Даром, что год за годом молодые поколения продолжают изучать ставшее хрестоматийным постановление. И вот Михаил Зощенко умер. В конце последней страницы одной из ленинградских газет об этом событии было скромное сообщение. Было сделано все возможное, чтобы не привлечь к этому известию особого внимания: ведь писатель продолжал оставаться в опале.
Говорили о скромных похоронах, о том, что почти никто не пришел, о том, что в последний момент из Москвы прилетел Шостакович и что он плакал над гробом. Еще говорили, что на панихиде выступил редактор последнего сборника и, отмечая достоинства Зощенко, не мог найти ничего лучшего, как сказать, какой это был покладистый, не в пример другим, автор, как с ним было легко работать, как он без лишних споров соглашался с любыми изменениями в тексте.
Похоронили Зощенко на Сестрорецком кладбище, там была дача писателя, приобретенная еще в довоенные времена. Шли годы, моя любимая желтая книжка с зеленым факсимиле куда-то сгинула, кто-то зачитал … З ато вместо нее появились несколько купленных у букинистов — в сиреневой матерчатой обложке «Сентиментальные повести», «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова», рижское издание тридцатых годов. Тоненькая книжечка с иллюстрациями Конашевича «Аполлон и Тамара».
А вскоре и два солидных томика в моем собственном оформлении. Было у меня в жизни такое везение: получил я в «Гослитиздате» желанную работу. И вот благодаря ей я встретился и познакомился с Верой Владимировной, вдовой писателя. Целый день я прове л в зоще нковской квартире в писательском доме на канале Грибоедова.
Я сидел за столом Михаила Михайловича! Все предметы на нем были сохранены в том же порядке, как при жизни хозяина — тяжелый черный эбонитовый телефон, металлический стаканчик с отточенными карандашами, старенькая лупа с черной облезлой деревянной ручкой и прямо на столе, в сторонке, коробочка с гуталином и завернутая в бархотку сапожная щетка.
Вера Владимировна объяснила мне, что Михаил Михайлович очень большое значение придавал чистке ботинок. Его старенькие ботинки я держал в руках эти небольшие черные, на шнуровке ботинки были всегда до блеска начищены.
Я сделал несколько рисунков рабочего стола, нарисовал вид из окна его маленького кабинета. Я хотел вставить эти рисунки в оба тома, но Чалова, художественный редактор двухтомника, сказала, что оформление должно быть как можно скромнее, чтобы никого не рассердить.
Она дала мне понять, что и теперь, через десять лет после смерти писателя, есть много противников этого издания. Вышли два скромных томика через десять лет после смерти автора, но зато там не было ни одной купюры.
Туда целиком вошла «Голубая книга». Я читал ее первое издание — темно-голубая лидериновая обложка, плотная бумага, иллюстрации Пахомова. За стеклянными дверцами книжного шкафа в кабинете Зощенко все полки забиты его сочинениями: тут и шеститомное собрание тридцатых годов, и в шикарных суперобложках заграничные издания, и множество однотомников, среди которых я отыскал ту первую книжку, с которой началось мое знакомство с Зощенко.
Вера Владимировна говорила о последних днях Михаила Михайловича, как он лежал на своей кровати лицом к стене и молчал. Он и всю жизнь был неразговорчивым, а эти последние дни и вовсе молчал.
Вера Владимировна охотно рассказывала о своей молодости, о том, как они познакомились с Мишей, о том, что предки Зощенко были итальянцы, архитекторы, осевшие на Украине, — Зодчие.
Откуда и фамилия, которая первоначально звучала как «Зодченко». Отец Михаила Михайловича был художником-мозаичистом. В оформлении музея принимал участие и мальчик Миша: отец поручил ему выложить мозаикой елочку. Оказалось, что Вера Владимировна знала моего деда Николая Ивановича Кульбина, художника-футуриста и главного врача Генерального штаба.
С ним дружил ее отец, и, когда она болела, Николай Иванович приходил к ним в своей генеральской шинели на красной подкладке и лечил ее. Вера Владимировна рассказала о позорном дне, когда Михаила Михайловича исключали из Союза писателей и как кто-то с трибуны обвинил его в трусости, имея в виду его эвакуацию в Алма-Ату. Когда же Зощенко встал и сказал, что он Георгиевский кавалер, а Георгиевские кресты трусам не давали, кто-то парировал: «Какая наглость!
Он еще смеет хвастаться царскими орденами». Зощенко в П ервую мировую войну был отравлен газами и поэтому был освобожден от армии. Многочисленные друзья отвернулись от писателя, едва ли не один Вениамин Каверин на протяжении всех этих тяжелых лет открыто помогал опальной семье.
Из прежней просторной квартиры им пришлось перебраться в двухкомнатную. Вера Владимировна вспомнила о своих нередких ссорах с Михаилом Михайловичем в предвоенные годы, когда она тратила деньги на всякие антикварные безделушки.
Сам Зощенко предпочитал аскетический образ жизни; и как неожиданно все обернулось! Ведь с исключением из Союза писателей Зощенко был лишен продовольственной карточки и возможности зарабатывать литературным трудом. В отчаянии Зощенко даже пытался вспомнить приобретенное им когда-то ремесло сапожника. От Веры Владимировны я узнал, что иностранные почитатели предлагали им переехать на Запад, но Михаил Михайлович не хотел об этом даже слышать. А там, оказывается, все эти годы помнили о Зощенко, и, как только начали ездить первые группы интуристов, произошел вот какой случай.
Звонят Михаилу Михайловичу из Союза писателей и официальным тоном просят его явиться к такому-то часу. Необходимо встретиться с приехавшими из Англии студентами. Зощенко отказывается, ссылаясь на нездоровье, но Союз настаивает, за писателем присылают машину.
Домашние гадали, что за причина такого необычного внимания к опальному писателю. Такое же внимание было проявлено и к Ахматовой. Так «хулиган» и «блудница» вновь оказались в стенах изгнавшей их организации — в окружении чиновников Союза и пестрой толпы иностранцев.
Небольшое отступление. В Союзе писателей накануне состоялась официальная встреча ленинградских писателей с английскими студентами. В ходе беседы гости пожелали посетить могилы чтимых ими писателей Зощенко и Ахматовой.
После некоторого замешательства гостям было сообщено, что и тот и другая живы, здоровы, живут в Ленинграде. Тогда студенты захотели встретиться с ними, и встреча состоялась на следующий день. Англичане поинтересовались, как Ахматова и Зощенко относятся к докладу Жданова.
Зощенко сказал, что к докладу он относится отрицательно: как он может относиться к докладу, в котором он назван хулиганом, пошляком и литературным подонком. Ахматова ответила, что с докладом согласна и что это сугубо внутреннее дело нашей страны. Ее ответ был принят с недоуменным молчанием, а ответ Зощенко был встречен аплодисментами. Со встречи Зощенко возвращался мрачным, он чувствовал, что попал в новую историю и нужно ждать беды. Но вскоре все обернулось иначе — писателю выделили путевку в Сочи для поправки здоровья.
Оказалось, что ленинградский руководитель Фрол Романович Козлов сообщил в Москву о новой выходке Зощенко. Козлов хотел получить инструкцию от Хрущева. Но вернемся на юбилейный вечер 22 мая года. К удовольствию большинства публики и президиума внук покинул трибуну. Его место занял молодой человек с опрятной светлой бородкой. Стоя на трибуне, сверкая стеклами больших очков, потряхивая мягкой шевелюрой, он представился как «коллега по жанру» Михаила Зощенко.
Самое занятное в его выступлении было то, что с творчеством Зощенко он оказался знакомым понаслышке. И вот теперь, получив только что вышедший трехтомник, он узнал его по-настоящему.
Видно было, что молодой юморист собирался еще что-то сказать, а возможно, и почитать свои юморески, воспользовавшись удобным случаем. Все же, смутившись холодным приемом, сошел с трибуны. По очереди выступили все члены президиума. Оба они имели прямое отношение к сегодняшнему вечеру, оба находились в этом зале сорок лет назад, оба печатались в тогдашних ленинградских журналах: Левоневский сотрудничал в «Ленинграде», а Капица — в «Звезде».
Их выступления проходили в гробовой тишине. Они привлекли внимание всех не столько тем, что были посвящены Михаилу Михайловичу, сколько тем, что обращали память к временам Иосифа Виссарионовича и Андрея Александровича. В голосе Левоневского мне явственно почудились почтительные нотки — в его рассказе о поездке в Москву в сорок шестом году. Угощаясь в дорогой гостинице бутербродами, ленинградцы еще не знали о причинах их срочного вызова. Левоневский к чему-то уверял, что его поразил сытый и холеный вид режиссера Калатозова, только что вернувшегося из Америки.
И еще ему якобы запомнилось то, что, несмотря на свой преуспевающий вид, Калатозов поедал бутерброды в гораздо большем количестве, чем послеблокадные ленинградцы.
Я не берусь подробно передавать рассказ Левоневского. Оба последних выступления у меня слились. Возникали фантастические картины: бьющие себя в грудь ленинградские делегаты, знакомый по множеству детских воспоминаний образ вождя с его мудрым взглядом… Кому-то прямо на трибуне стало плохо, едва Сталин обратился к нему с фразой: «А почему вы во всем со мной соглашаетесь? Вы спорьте, спорьте». В конце концов выступающий потерял дар речи и на четвереньках сполз с трибуны.
А вот поэт Александр Прокофьев не растерялся, темой своего выступления он избрал народную частушку, видимо, пытаясь противопоставить ее «пошлому» юмору Зощенко. Увлекшись своей темой, поэт даже пропел несколько образцов прямо с трибуны.
Его выступление понравилось вождям. Левоневский сделал упор на том, что доклад был написан целиком Сталиным, а Жданов его только повторил.
Выходило, что Жданов тут ни при чем, что он лишь действовал по указке Сталина. Затем было рассказано, как в зале, где мы сегодня присутствовали, состоялось общее собрание. Оно заклеймило и единогласно исключило из своих рядов Зощенко и Ахматову. Капица сообщил, что после единогласного голосования кучка друзей Михаила Михайловича пришла к нему домой и на лестничной площадке каялась перед ним за предательство. У Зощенко хватило сил их утешить. Он сказал, что на их месте поступил бы точно так же.
Ну а затем Капица рассказывал о том, что ему было поручено возглавлять комиссию по организации похорон Зощенко. Смотрю — что такое: возле Союза — там четыре гимнастерки, там — две, там — еще стоят.
Прихожу в свой кабинет, звоню комиссару милиции: ты что, говорю, своих расставил? Убери их сейчас же, они только нездоровый интерес вызывают. Похороны прошли спокойно. Народу было немного. Сначала хотели похоронить на Литераторских мостках, не разрешили.
Похоронили в Сестрорецке. Приезжаем туда. Там Шостакович с букетиком. Хоронили в песок. Я, помню, еще порадовался: в Комарово в воду кладем, а тут в песок Странно осветил Капица историю с англичанами, назвав их вопросы провокационными. После этих вопросов Зощенко якобы и был исключен из Союза. Получалось, что причина — не ждановское постановление, а опять, как у нас принято, иностранцы. Зал проглотил это как должное, только внук поднялся со своего места и прокричал: «При чем тут студенты?!
Внук снова прорвался к микрофону:. В зале снова недовольно зашикали, и внук был водворен на место. После смерти Михаил Михайлович опять оказался на «курорте»: его могила находится в десяти минутах ходьбы от дачной платформы под названием «Курорт». Я впервые увидел могилу Зощенко ровно через год после этого юбилейного вечера. В то утро мы оказались в Сестрорецке: ночью с комаровской дачи на «скорой помощи» в сестрорецкую больницу с сердечным приступом отвезли мою мать. Тревога оказалась напрасной: приступ прошел, и мама чувствовала себя хорошо.
На обратном пути мы решили побывать на могиле Зощенко. Кладбище оказалось примерно в километре от больницы. У входа купили горшочек с красной примулой. Как только вошли в кладбищенскую калитку, нас обдал мощный заряд дождя с голубого неба.
Со своей примулой мы укрылись под ближайшей густой сосной. Дождь длился всего пять минут и так же резко прекратился, оставив подсыхать прибитые к песчаным дорожкам прошлогодние сосновые иглы.
Сухой косогор, поросший ровными сосенками. Сквозь них поблескивает колея железной дороги. За коротеньким мостиком виднеется полустанок. Хорошее место. Скромное, я бы сказал интеллигентное, надгробие: гранитная вертикальная плита с небольшим бронзовым профилем писателя, золотые буквы:.
Михаил Михайлович Зощенко. Рядом могила с надписью на маленькой плите:. Вера Владимировна Зощенко. Тут же еще одна, свежая, на земляном холмике пластмассовые цветы, типовой венок и надпись:. Зощенко Валерий Михайлович. Мы используем cookies! Продолжая пользоваться сайтом, вы соглашаетесь на использование cookies.
Оплата и доставка Обратная связь Помощь. Подарочные сертификаты. Подборки книг Статьи и тексты Мероприятия с авторами Литературные тесты. Личный кабинет. Моя библиотека. Художественная литература. Книги для детей. Другие книжные жанры. Товары для детей. Творчество и хобби. Главная Статьи и тексты 10 фактов о Михаиле Зощенко, которые не расскажут в школе.
Талант сатирика можно назвать его главной литературной силой, но в жизни Михаил Михайлович был другим человеком — страдал от приступов меланхолии и обращался к врачам, чтобы выяснить причину своей ужасающей тоски.
Вместе с Музеем-квартирой М. Зощенко собрали для вас 10 не самых известных фактов об известном писателе. Писатель родился в дворянской семье, его отец был художником, мать актрисой. Помимо Михаила в семье было 7 братьев и сестёр. Спустя годы одна из старших сестёр Елена стала прототипом девочки Лёли из «Рассказов о Лёле и Миньке». Зощенко пытался покончить с собой из-за единицы за сочинение по русскому языку.
Кроме единицы, под сочинением была надпись красными чернилами: «Чепуха». К счастью, будущего писателя удалось спасти, и сочинение разрешили переписать. Благодаря этому Михаил Зощенко смог получить аттестат зрелости. Михаил Зощенко освоил много разных профессий, прежде чем стать писателем. Он работал контролёром на железной дороге, помощником бухгалтера, агентом уголовного надзора и даже инструктором по куроводству и кролиководству. В начале литературного пути Зощенко был членом литературной группы «Серапионовы братья», каждый участник которого имел прозвище.
Каверина звали Брат-алхимик, а Зощенко получил прозвище Брат-мечник. Однажды Зощенко был вызван на дуэль Вениамином Кавериным. Но писателям удалось достичь примирения на заседании, посвящённом первой годовщине литературной группы.
Михаил Зощенко не имел высшего образования, хотя дважды поступал в университет. В году Михаил Зощенко поступил на юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, но был отчислен из-за неуплаты.
